Там, где в тяжёлые годы гражданской войны рыскали белые шайки, опустошая селения, насилуя и убивая; там, где в годы проклятой блокады и недородов падали с голоду люди, пустели колонии и селения, где вой одичалых собак будил тишь сожжённых
По берегам красавицы Волги и широким заволжским степям, из ранее мелких, угнетаемых царизмом колоний, теперь раскинулась свободная Советская Социалистическая Автономная Республика Немцев Поволжья.
солнцем и засухой чахлых полей, — железная воля и энергия трудящихся свершили чудо и возродили погибшее хозяйство. Пышно раскинулись золотые нивы по необозримым пространствам наших степей, застучали тысячи веретён в Бальцерском кантоне. Наполнились корпуса и склады тонкой пряжью и яркой сарпинкой. На крутом берегу Волги гордо красуется заводскими трубами индустриальный кантон Марксштадт. Его табачная фабрика снабжает готовой продукцией значительную часть северных губерний и областей Советского Союза, его машиностроительный завод «Возрождение» даёт крестьянству стальных коней — трактора. Рабочие и крестьяне Немреспублики, скинув вековой гнёт царизма, творят свою новую, лучшую жизнь.
II
Там, где ударами молота выковывается новый быт и крепнет мощность республики –
на заводе «Возрождение», идёт трудовой день.
Стар Генрих… Много повидал он на веку своём… Не раз казацкая плеть погуляла по его широкой, могучей спине. Много повидал он дикого произвола от царских урядников и приставов и теперь у раскалённого горна свободный и по-прежнему сильный, он радостно куёт красную полосу железа, зная, что и она является составной частью того, что так нужно нашему возрождающему сельскому хозяйству, — тракторам.
Быстро поднимается в сильных руках подручного молотобойца молот.
— Ух-х! Ух! Поддай!..
Мощно прогудел заводской гудок. Генрих вынул часы:
— Ага.… Как время быстро идёт, не успели начать работать – и уже шабаш!
На широком фабричном дворе собрание. Недавно возвратившийся из Америки т. Шнейдер рассказывает рабочим о том, что говорят о нашей республике в Америке. О том, как там распускают вздорные слухи о состоянии нашей промышленности. И в противовес им т. Шнайдер говорит о всё развивающейся промышленности нашей республики, о тех перспективах, которые уже выявились на её пути.
Внимательно слушают сотни рабочих его слова. Воодушевлением горят глаза, когда он говорит о тех задачах, которые лежат перед ними – рабочими! И в громовых аплодисментах оратору ясно слышится твёрдая решимость рабочих:
— Мы сделаем; свободный народ преград не знает!
III
День первого мая. Праздник веселья и труда. В то время как молодёжь на Марксштадской площади соревнуется в спортивных выступлениях, группа рабочих собралась во дворе завода и вспоминают прошлое.
На ступеньках лестницы сидит Генрих. Не весёлые картины кошмарного прошлого пробегают перед его глазами.
— Владимир! Демобилизовался?!
Широко улыбаясь, навстречу ему идёт красавец Владимир.
— Здравствуй, старый друг! Да, отслужился.
Поцеловались.
— Вот, товарищи, мой односельчанин Владимир. Познакомьтесь, узнаете поближе, полюбите так же, как люблю и я его.
Крепким товарищеским рукопожатием обменялся Владимир с рабочими.
Присел на корточки около Генриха.
Встреча ярко пробудила в Генрихе воспоминания, ему хочется поделиться о пережитом с товарищами, и он медленно вдумчиво говорит:
— Эта сегодняшняя встреча со старым другом пополнит мои воспоминания о безвозвратном прошлом…
Хорошо умеет рассказывать старый Генрих. Много повидал он на веку своём. Внимательно склоняются к нему рабочие.
Генрих начал:
— Это было с десяток лет тому назад…
IV
Широко раскинулось село Красный Яр. Испуганно дремлют ветхие хатки.
— Старшина идёт… подати… корову опишут…
На бугре неустанно вертит крыльями ветряная мельница. Около неё стоит дом мельника.
Далеко-далеко виднеется приближающая повозка. Кого везёт она?.. Обросший волосами хохол-кулак мельник в лотке рассматривает помол муки.
— Хорош, ещё отрубей подбавить можно!..
Не отцовскими думами живёт сын его Владимир. Не в отца-кулака он, видно, уродился. Больно и тяжело ему слушать слёзы пущенных по миру отцом крестьян, не манит его любимая для отца чековая банковская книжка.
Весело заливаются колокольчики приближающейся тройки. Увидел мельник – засуетился:
— Батюшки! Пристав едет! Встретить надо!..
Увидел и Владимир. Хмуро озлобилось лицо, сердито бросил:
— Опять чёрт несёт…
Рассердился старик. Его, самого господина пристава, и так назвать?!..
— Он тебя от фронта освободил, а ты…
— Что? От фронта? Так вот почему меня молодого и здорового не взяли на фронт! Вот почему!.. Не знал я раньше этого, а то бы сам на войну пошёл! А теперь… Гадко… Подло…
Не слушает сына кулак, спешит на встречу «почётному гостю».
Разом осадили ретивые кони. С лестницы приглашение:
— Заезжайте, ваше благородие, гостем будете, а вина купите – так хозяином будете. Хе-хе-хе.
Упирается пристав. Знал, зачем ехал, а поломаться надо:
— Некогда, Потапыч… Дела одолели. Крамола кругом, искоренять надо!
— Н-да, теперь не 14-й год, а 16-й. В начале войны крамолы поменьше было… А между прочим коньячок я, ваше благородие, хороший достал… Могу продавать.
Соблазнился пристав – остался.
V
Впились глаза слушателей в Генриха… Хорошо старик рассказывает – занимательно. Устало провёл рукой по лицу, как бы отгоняя тяжёлое воспоминание:
— Я в то время занимался крестьянством, а сын мой Карл был на фронте.
И дальше потекли воспоминания…
…Долго гуляли в старом доме, долго неслись оттуда похабные грязные песни… К вечеру решили передохнуть.
Пошатываясь, вышел мельник открывать ставни, за ним распоясанный, забывший про «крамолу» пристав. Хитрая усмешка пробежала по его жирному лицу. Подошёл к мельнику, нагнулся и таинственно заговорил:
— Скоро немчуру будем вытряхивать из Поволжья… В Сибирь… Указ государев есть об этом. Тогда только успевай скупать у них всё за бесценок, да… — ухмыльнулся – да нас не забывай.
— Да ну?!!
— Сказано – значит так!
Алчно горят глаза мельника в предвкушении будущей добычи. И не видят они, что Владимир, высунувшись из-под крыши мельницы, жадно подслушивает разговор.
Хорош коньяк у мельника. Жадна до выпивки душа пристава:
— Выноси стол в сад… В хате жарко.
Быстро спешит мельник исполнить желание пристава. Пьяная компания продолжает пиршество в тенистом мельничьем саду. Одиноко стоит Владимир у мельничьего вала. Тоскливые думы, точно стальным обручем, сжимают ему пылающую голову.
— Что делать?.. Что делать?.. Ведь это же зверство… Варварство… В Сибирь. Значит и её в Сибирь?.. Эмилию…
VI
Устал Генрих… Замолчал на минутку, набивая табаком трубку. Потом дальше:
— В доме кулака шёл пир на радость им – и слёзы муки нам…
Коньяк давно кончили, принялись за очищенную. Пьяны все. До отказу пьяны. Мельнику не терпится:
— Ваше благородие, покажи указ!
Сдался пристав. Вынул из кармана бумагу, читает:
— «Мы, божьей милостью, самодержавец всероссийский, царь польский, финляндский и проч. и проч. Для ограждения русского православия повелеваем…»
До шёпота упал голос пристава, но слышит его Владимир, стоя в кустах. И слышит он, как пристав самодовольно смеётся:
— Ну, скоро крышка!
И в ответ отец:
— Да, теперь… решка…
Тяжело Владимиру… Думал, может быть, шутит пристав. Не верил. Теперь поверил. – Узнал… Правда. И Владимир осторожно исчез в кустах.
А на мельнице веселье… Появились женщины. Пристав и его свора пируют.
Сжав голову руками, спешит Владимир к дому Генриха, а в висках стучит одна мысль:
— Что делать?.. Что делать?..
VII
Чутко девичье сердце. А особенно чутко, когда оно любит.
Одиноко сидит Эмилия у окна. Проглядела все глаза, а Владимира всё нет.
- Сказал: «Рано приду, дожидайся!» Где он?.. Не случилось ли што?..
Где-то послышались торопливые шаги, зашуршали раздвигаемые сучки деревьев, тихо хрустнула сломанная нетерпеливой ногой ветка…
— Он! Владимир!
Машет рукой , делает знак чтобы вышла. Быстро захлопнув окно, Эмилия спешит к любимому.
Тяжело прислонился Владимир к холодной стене. Вечерняя прохлада немного успокоила его. С трудом собрался с мыслями. «Государев указ…» Зло усмехнулся. «Божьей милостью самодержавца всероссийского…» Так значит и он — царь — заодно сними?.. С мироедами, как его отец, с тунеядцами и взяточниками вроде пристава?.. Сын Генриха — Карл, на фронте дерётся против немцев, быть может, даже убит, а его отца отправляют в Сибирь, потому что он немец? Где же справедливость?!
Как карточный домик, рушилась во Владимире вера в непогрешимость царя.
Гибкой змейкой выскользнула из калитки Эмилия, шаловливо выбился непослушный локон тяжёлых кос из-под небрежно наброшенного платка, но увидев грустное выражение его лица, резко остановилась:
— Володя, что с тобой?
— Ничего… Так… Взгрустнулось…
От любящих глаз не могла ускользнуть тяжёлая перемена. Содрогнулось маленькое сердечко, предчувствуя что-то нехорошее, Эмилия готова была заплакать, но разве кто устоит против ласковых слов Владимира? Разве кто в мире ещё умеет так приласкать и утешить, как он? И успокоенная ласковыми словами, Эмилия с Владимиром спускается по крутому берегу Волги к лодке.
VIII
Тихо плывёт лодка по усталым водам ночной Волги… Тёмные таинственные тени скользят по тихим водам, освещённым луной… Любовно прильнула к плечу любимого Эмилия/
И Владимир всё рассказал ей… Как подъехал пристав к дому отца, как мельник встретил его… Пьянка… Похвальба пристава… «Немчуру вытряхивать в Сибирь»… Пьяная оргия в саду… Царский указ…
Чёрные тучи заволокли небо… Вдали в доме Генриха зловеще выла собака… А Владимир всё рассказывал и рассказывал…
Растрепались чёрные волосы, неровно дёргается лицо, тяжёлыми спазмами сжимает горло. Из глаз Эмилии струятся крупные слёзы.
Вдали резко пропел петух, близился рассвет. Владимир нагнулся к Эмилии:
— Скорее всё расскажи отцу. Мне он может не поверить: скажет, сын кулака, от фронта спасся, неправду говорит…
Лодка у берега. Быстро поднимаются в тенях рассвета в гору.
Мужественно борется девушка с душащими её рыданиями. Все силы своей хрупкой воли напрягает к тому, чтобы не показать милому, как тяжка для неё эта весть, чтобы не принести ему ещё лишнее огорчение…
— Прощай любимый! Сейчас расскажу отцу…
IX
В тенистом саду мельника, на столе, залитом вином, пьяно хрипит мертвецким сном пристав. Его верные сподвижники – полицейские чины, после «упорного боя» с бутылочной батареей в безобразных позах раскинулись в траве. Около стола валялась разбитая посуда.
Из кустов тихо показывается Владимир…
Вот они где!.. «Рьяные исполнители монаршей воли»… «Верные сыны престола и церкви»…
Буйной ненавистью наполнилась душа… Яркая злоба загорелась в измученных глазах. Ведь это он, этот пристав со своею сворой, будет выселять немцев в Сибирь, а с ними и Генриха с Эмилией… С Эмилией! Да нет, не удастся им это!!!
И Владимир, быстро взяв валявшуюся на стуле шашку, выхватил её из ножен…
Ещё минута и пристава не было бы в живых, если бы простая мысль не пришла Владимиру в голову:
— Я убью его, но будет ли от этого польза? Всё равно не он, так другой приведёт приказ «всемилостивейшего» в исполнение.
Владимир, досадливо вложив обратно шашку в ножны, быстро скрылся в кустах.
X
А в это время во дворе Генриха шла суматоха.
Под покровом рассвета Генрих спешил к товарищам поделиться сообщённой ему Эмилией тяжёлой вестью. Быстро осёдлана горячая степная лошадь, под уздцы ведёт он её к воротам, у ворот задержался, всё ещё не верилось, в сотый раз спросил Эмилию:
— Да правда ли это? Может быть, ему только послышалось? Может быть, он ошибается?
И в сотый раз он слышит жуткий ответ:
— Да! Правда! Владимир сам видел… указ…
Быстро взлетел Генрих в седло. Крупной рысью понёс его застоявшийся конь.
— Скорее, скорее в Баронск, поделиться тяжёлой вестью с товарищами, вместе обсудить надвигающуюся грозу…
XI
У плетня сада в кудрявых плетях хмеля вымученный бессонной ночью и кошмарными переживаниями спит Владимир. От истощения сил, с разбитым сердцем свалился он здесь. И снилось ему…
…Стоны и плач повисли над селом. Приводится в исполнение царский указ… Тоскливо скрипят повозки, нагруженные скарбом колонистов, увозящие их в далёкую неприветливую Сибирь.
Собирается и Генрих. Запряжённая подвода уже наполнена пожитками. Эмилия из хаты выносит последние вещи. Вот фотография Карла, с тяжёлой горечью всматривается Генрих в неё:
— Он ничего не чувствует… Жив ли он?
И перед глазами невольно, точно из тумана, выползает картина. Идёт бой, падают люди. Наступая на германцев, кровью обагрена многотерпеливая земля, и в этой массе солдат его сын – Карл, также бежит вперёд с перевешенным штыком:
— На врагов «престола и Родины»…
Ух вы! Самодержавцы «справедливые»! Будьте вы прокляты!!!
Мимо ворот по улице проскакали верховые полицейские:
— Ну, вы, немчура чёртова, жи-иво!
— Шевелись! Шевелись!
Бешено махая нагайкой, подскочил озверевший стражник к Генриху:
— Што медлишь? У-у-у, сволочь германская… торопись с отъездом!
У Эмилии убежал котёнок, залез под крыльцо и мяучит. Не хочет и кошка уезжать из родимой хатки.
Сурово машет Генрих рукой:
— Не надо… оставь…. Люди не то бросают…
Покорно отошла Эмилия.
По улицам едут загруженные повозки. Медленно едут. Каждому хочется хоть на минуту замедлить вечную разлуку с родными местами. Каждому хочется хоть ещё раз проститься взглядом со старым, близким, любимым гнездом.
Женщины не могут сдержать рыдания. Окаменели лица мужчин. Бесстрастно глядят пустые глаза. И только по вздрагивающим трубкам можно судить о переживаниях.
А стражники торопят:
— Ну, живо! Шевелись!
— Хватит вам Рассею продавать!
— Кайзерово отродье!
И тронулся великий обоз. Тронулся в дебри ледяной Сибири. В глухие места, уготованные им «монаршей милостью»… На нужду и голод…
Уезжает и Эмилия… Печальным взором она ищет кого-то. Владимир знает кого! Все силы напрягает он к тому, что бы закричать, чтобы сказать ей о том, что он думает.
— Я здесь, Эмилия! Здесь! И я пойду с тобою в Сибирь!
Но из горла вылетают лишь хриплые стоны.
Скрипят повозки, уходящие всё дальше и дальше. Владимир делает нечеловеческие усилия, чтобы выйти из охватившего его оцепенения, бежать за Эмилией… И просыпается…
Солнце поднялось уже высоко. В его горячих лучах с весёлым щебетанием купаются ласточки, вдалеке слышится беззаботная девичья песня.
— Так это был сон! Но какой тяжёлый сон… Сон, который не сегодня-завтра может превратиться в действительность!
Стиснув зубы, Владимир минуту постоял, собираясь с мыслями. И выпрямившись, быстро зашагал из сада.
Он принял твёрдое решение.
XII
Устал Генрих от долгого рассказа, да и трубка потухла — передохнуть надо. Как зачарованные молчат рабочие, ожидая продолжения. Смущён Владимир: «Откуда старый узнал всё это? Кто ему сказал, что Владимир любит Эмилию? Уж не она ли сама, не Эмилия ли?»
Снова задымилась трубка, и мерно потёк рассказ:
— Я к старым товарищам, а Владимир на фронт. Он пошёл туда, чтобы рассказать товарищам солдатам, что творится на их родине, в то время как они в окопах кормят вшей.
Давно уже марксштадские рабочие знали, что такое конспирация, давно уже они имели свои заветные местечки, где можно было свободно поговорить, излить накопившиеся обиды и разработать план совместных действий.
Чувствовался приближающийся «февраль», и рабочие, опутанные слащавыми словечками меньшевиков и эсеров, ждали его с нетерпением.
Вот на одно из таких укромных мест на заднем дворе небогатой хатки и приехал Генрих с роковой вестью. Но его сообщение не было ново для рабочих, они уже знали о «всемилостивейшем указе», и как раз в это время обсуждали его.
Но что может сделать кучка рабочих? Что они могут противопоставить винтовкам и пулемётам царских опричников?
И чувствовали рабочие своё бессилие в одиночной борьбе с царизмом, чувствовали, что только великая сила пролетарского коллектива сможет рассеять надвигающуюся на мирные колонки грозу…
XIII
Пришёл февраль, но не пришла свобода. Красные знамёна в руках меньшевиков стали розовыми. Выброшенный правительством Керенского лозунг «Война до победного конца» тянул последние соки из крестьянства. Увеличивались поборы, как и при Николае за невзнос описывали последнюю коровёнку. Заговорили о большевиках. Правительственные комиссары с пеной у рта называли их германскими шпионами, продавцами «родины».
Крестьяне молчали, но думали… просто и ясно думали: «Если большевики против вас — значит они с нами…»
Старый Генрих пишет Карлу письмо. Трудно корявыми пальцами, более привыкшими к труду и молоту, чем к перу, выводить загогулины, и эта работа отнимает у него много времени.
«Дорогой Карл. Власть Керенского не лучше царской… Делайте что-либо… Эмилия часто болеет и плачет. Боюсь за неё…»
У соломенного навеса на скамейке сидит Эмилия с подругой, и обе плачут. Эмилия вспомнила Владимира, а та? Неужели та… любит Карла?
А Генрих всё пишет…
XIV
И вот пришёл Он… Он, долгожданный, вылелеянный в сладких мечтах исстрадавшихся людей. Он, перевернувший вверх дном благоденственное житьё мирных «паучков». Он, давший крестьянам принадлежавшую по праву им землю, ибо разве помещики гнули свою спину, разве они обливались потом, обрабатывая её?! Он, отдавший рабочим фабрики и заводы, созданные ихними же руками! Пришёл Великий Октябрь.
И окончились наши муки и постоянный страх выселения. Он вернул Карла его отцу. А Владимир? Кому он вернул тебя, Владимир?.. Лукав вопрос, смущённо молчит Владимир.
— …Ну, а дальше всё на вашей памяти: разруха, голод… Но усилиями рабочих, помощью правительства, ссудами Немволбанка и прочим мы вышли победителями.
Генрих кончил свой рассказ. Довольные рабочие благодарят старика. Хочется Владимиру что-то спросить Генриха, да как-то не вяжутся слова. И с трудом он выдавливает из себя совсем не то, о чём думает:
— А где… Карл?
Добродушно-лукаво смеётся Генрих, ласково опускается рука его на плечо Владимира:
— Да не Карл, а Эмилия ты хочешь сказать!.. Не торопись, скоро увидишь!
Смущённо улыбается Владимир.
XV
В то время как Карл, давно уже возвратившийся с фронта и с головой окунувшийся в общественную работу, находился в Покровске на съезде акционеров Немволбанка, всё своё внимание отдавал деловой работе съезда акционеров Немволбанка, в Марксштадте на крутом берегу Волги его отец беседовал с Владимиром.
Говорил Владимир, Генрих слушал:
— Не в порыве отчаяния, не потеряв головы, я пошёл добровольцем на империалистический фронт. Я всё обдумал и взвесил. В это время армия уже волновалась, солдаты не хотели так безропотно умирать, как они умирали в 14-м и 15-м году. Истомлённые, измученные крестьяне и рабочие в серых шинелях перестали уже так беспрекословно подчиняться кулачной дисциплине. В коллективном разуме миллионных солдатских масс зародилась мучительная, искавшая ответа мысль: «За что мы воюем?» И я пошёл для того, чтобы ответить им так, как я тогда понимал: «За благополучие наших палачей!» Я был не прав, а когда там, на фронте, послушал большевиков и стал им сам, я говорил уже по-другому: «Не за благополучие, нет! Благополучие они и так имели. – За лишний мешок золота для наших палачей!» …Пришёл февраль, я стал председателем полкового комитета и деятельно занялся подготовкой к Октябрю. А потом Октябрь… гражданская война… голод… разруха… И победы, победы, победы… Восстановление разрушенного хозяйства… И теперь – вначале небольшая РСФСР, выросла в великий Союз Советских Социалистических Республик.
Довольно качает головой старый Генрих:
— Да и мы здесь не зевали. Пусть победы над белогвардейцами принадлежат вам, зато мы из ничего возродили заводы и фабрики.
XVI
Какое-то предчувствие одолевает Эмилию.
Ничего не бывает без причины: давно она уже не получала свежую весточку о любимом… Житв, здоров, отличился в гражданскую войну, получил орден Красного Знамени, теперь командует эскадроном на турецкой границе…
«На турецкой границе! Ведь там… турчанки… — Надулись пунцовые губки. — Черноокие, томные, страстные турчанки. Злые интригантки таинственных гаремов… Коварные паши, безмолвные евнухи…» – Разгорячённому девичьему воображению рисуется страшная картина.
…Влюблённая во Владимира турчанка через подкупленного евнуха назначает ему свидание. Увлечённый её красотой, Владимир тёмной ночью спешит на свидание. Паша через своих шпионов узнаёт об измене любимой жены и, как разъярённый зверь, крадётся к месту свидания… Турчанка поднимает чадру, поражённый её красотой Владимир забывает всё и бросается к её ногам. Зло усмехаясь, паша из-за дерева целится в него из револьвера, ещё один момент и…
— Ой! Что это?.. — Небольшой камешек, брошенный меткой рукой, попадает в Эмилию. – Опять ребятишки балуются… Я вас!..
Ловкий прыжок через забор:
— Эмилия!
— Володя!
Вот он долгожданный, любимый герой девичьих дум, грёзы бессонных ночей… И прижавшись к милому, роняя слёзы радости, Эмилия бессвязно лепечет:
— Ведь я знала, знала, что ты не полюбишь турчанку… Ты не смел забыть меня… А паша? Да все паши Турции не сладят с моим Владимиром! Моим!
— Эмилия!
Резкий окрик с крыльца оторвал их друг от друга.
— Эмилия! – уже не так сурово повторил Генрих, вышедший на крыльцо. — Ты забыла про самовар, ступай подай его сюда!
Пошутил старый, напрасно сконфузил девушку. Бросив ласковый взгляд Владимиру, она проворно удалилась в дом.
— Здравствуй, Владимир, рад видеть тебя.
И в то время как Эмилия быстро накрывала на стол, они мирно беседовали, вспоминая кошмарное прошлое.
Вдалеке зазвенели приближающиеся бубенцы, Генрих пошутил:
— Слышишь, Владимир, не пристав ли едет выселять нас?
— Отъездился. – Владимир незлобливо усмехнулся: — Видел я его в Саратове на верхнем базаре, ваксой торгует.
Вышедшая на крыльцо Эмилия застыла с самоваром в руках:
— Отец, это Карл со съезда акционеров Немволбанка едет.
XVII
Возмужал Карл, как будто бы он в революцию вырос на целую голову. Владимир с трудом узнал в этом высоком, серьёзном молодом человеке прежнего Карлушку, с которым они когда-то воровали яблоки в пастеровском саду.
Увидев Владимира, он очень обрадовался:
— Володя, товарищ! Давно мы с тобой не виделись. Слышал я, что ты где-то на турецкой границе обретаешься, да мы уж с Эмилией думали, что ты там на турчанке женился… — Он шутливо обернулся к Эмилии: — Правда, сестрёнка?
Весть о приезде Карла дошла и до соседей. Каждому хотелось знать, что делается в центре, каждому хотелось знать, как работает Немволбанк, как он помогает и поддерживает крестьянство.
И два старика-немца, войдя во двор, сели на поданные им Эмилией стулья.
Теперь Карлу некогда, ведь столько надо рассказать, сколько он привёз нового: увеличение капитала Немволбанка, ссуды маломощным хозяйствам, выделение групповых хозяйств — разве это не интересно?
Внимательно слушают старики Карла, у Генриха потухла трубка, и он, увлечённый рассказом, не замечая того, продолжает держать её в зубах.
Владимиру не до Немволбанка: обменявшись взглядом, Эмилия и Владимир незаметно удаляются вглубь сада.
XVIII
Карл рисует перед глазами затихших слушателей грандиозную картину наводнения в Покровске. Он рассказывает, как боролся маленький город против наступления беспощадной стихии. Он рассказывает, как в течение нескольких часов вырастали плотины, задерживающие наступление могучих валов, как с острова Осокорье уносило целые дома.
Карл кончил. Довольные рассказом соседи уходят домой. И тут только Генрих спохватился:
— А где же Эмилия? И Владимира нет…
Смеётся Карл:
— Владимира?
Генрих понял:
— После смерти его отца я всегда считал Владимира сыном, а теперь он мне будет ещё ближе.
К столу подходят Владимир и Эмилия. Спокойным счастьем светятся их лица. Владимир обращается к Генриху:
— Я всегда считал тебя своим другом, а теперь хочу быть твоим сыном, что ты на это скажешь?
— Что я скажу, — улыбнулся Генрих, — что я скажу?.. — И вдруг растрогавшись, закончил: — Желаю вам счастья!
И скрывая набегающую слезу, быстро ушёл вместе с Карлом в дом.
_____________ ____________
Лучи заходящего солнца играли на земле яркой пятигранной звездой. Эмилия тихо говорила:
— Прошла для нас с тобой, Володя, чёрная ночь, наступил светлый трудовой день. Ты большой, ты сильный, ты смелый. Карл говорит, что у нас ещё непочатый край работы, и ты будешь работать, а где надо и чем смогу, я поддержу тебя.
Так же тихо ответил Владимир:
— Да, милая… Старая мельница готовила гибель колонистам, а похоронила только моего отца и умерла сама.
И точно из потемнения встаёт старый покренившийся дом мельника, а около — полуразрушенная мельница, потерявшая крылья.